СССР был «моноорганизационным» индустриальным обществом, где все сферы публичной активности контролировались из центра. Потеря государственной целостности, соответственно, подрывала функциональную целостность всех современных институтов. Главное, без действенных публичных институтов сделались невозможными практически любые коллективные действия на уровне выше семейных или клановых связей, эта ситуация стала самовоспроизводящейся. С индивидуальной точки зрения члена элиты, теперь наиболее разумным образом действий стало разграбление государственных активов, чтобы затем, после нескольких удачных заходов, перевести награбленное за границу. Чтобы выжить и править в новой ситуации распада, правители сами фактически ослабляли собственные государства, поскольку коррупционная зависимость чиновничества, полиции и судебной власти стала необходимым условием для обогащения и политического контроля посредством личного покровительства. Такие традиционные сферы государственных интересов, как военное строительство или подавление внутренних протестов, отпали и оказались излишними в условиях, когда мировая геополитика направляется гегемоном и лице США и глобальными финансовыми институтами. Все бывшие советские республики провозгласили себя рыночными демократиями, хотя и с разнообразными «национальными особенностями», неуклюже оправдывающими примитивный монополизм их правителей.
Приватизация нанесла сокрушительный удар и прежде смелой интеллигенции, чьи некогда престижные и надежные рабочие места и профессиональные связи пыли встроены в государственные институты. Интеллектуалы и общественные критики обнаружили, что их уровень жизни постыдно упал, что в политическом отношении их обыграли, а заодно лишили идеологического голоса, поскольку их либеральные и националистические программы были цинично перехвачены и извращены. Более того, масштабный сдвиг властных приоритетов и стратегий элит — от государственного промышленного производства и усиления вооруженных сил времен сверхдержавы к отныне частной безопасности, сырьевому экспорту и финансовым спекуляциям — привел к неожиданно приемлемой политической изоляции посткоммунистической олигархии, создав пропасть от остального населения. В недавние советские времена технические и культурные специалисты, квалифицированные и даже простые рабочие имели коллективное влияние, поскольку их знания, труд и патриотизм были необходимы сверхдержаве. Теперь же, в наступившей разрухе, они не играли роли даже в качестве избирателей и налогоплательщиков. Что могут дать забастовки на обанкротившихся останавливающихся заводах, к чему выходить на улицы с дискредитировавшими себя лозунгами национальной независимости и рыночных реформ, какой смысл участвовать в кампаниях политиков, которые все оказались предателями? Перестроечная атмосфера народного воодушевления и надежд на лучшее будущее внезапно сменилась циничной апатией, повседневной бытовой борьбой за экономическое и социальное самосохранение, страхом перед уличным криминалом и отчаянным желанием эмигрировать. Вместо западноевропейской земли обетованной постсоветские государства оказались в куда более жестких реалиях, скорее напоминающих ближневосточные.
Прогнозы и пути истории
Рэндалл Коллинз и Иммануил Валлерстайн в свое время верно определили структурные тенденции, указывавшие на скорый конец коммунизма. Коллинз сосредоточил внимание на парадоксе советского могущества — в момент достижения своего пика, сверхдержава столкнулась с непосильными геополитическими издержками. Он также, верно, прогнозировал государственный коллапс в результате внезапного массового отступничества подчиненных элит национальных республик и государств-сателлитов в качестве защитной реакции на политическую недееспособность имперского центра. Но модель Коллинза не могла предсказать ни скорости развития событий, ни выбора действий Москвы в рамках ее сверхдержавных дилемм.
Валлерстайн пошел дальше в своем анализе доступных вариантов, предсказав геополитический маневр советского руководства и успешное возвращение к капитализму в рамках общеевропейского континентального альянса. В жестко ограничительной идейной атмосфере холодной войны практически никто, включая самих советских реформаторов, не рассматривал такую возможность всерьез. Увы, Валлерстайн недооценил масштаб институциональных проблем, заложенных в национальном федерализме и в инерционной силе промышленных министерств СССР. Все государства — наследники Союза вернулись к капитализму, по в крайне ослабленном виде, поэтому вернулись к периферийным вариациям капитализма. Вместо великого пакта с позиции сверхдержавы о более почетном коллективном вхождении в мировую капиталистическую иерархию номенклатура распотрошила и разбазарила советские активы в панических попытках защитить индивидуальные олигархические позиции как от горбачевских чисток, так и от народного бунта. В основе своей, на макроуровне мирового капитализма, теория Валлерстайна оказалась верна. Но как раз в силу своей «макроскопичности», взятая сама по себе, эта теория не смогла предсказать обескураживающий провал советской номенклатуры, в решающий момент оказавшейся институционально неспособной на коллективные действия ради реализации наилучшей для них самих исторической возможности. Это должно стать серьезным предупреждением: олигархические элиты, разрозненные институционально, ослепленные идеологическими предрассудками и подавляющие альтернативные дискуссии, могут в момент кризиса серьезно навредить не только самим себе, но и нам всем.
В отличие от некогда господствовавших левых и правых представлений, меривших СССР по собственным жестко статичным меркам «истинного социализма» либо нереформируемого «тоталитаризма», анализ Коллинза и Валлерстайна, исходивший из общесистемной динамики, доказал в целом свою состоятельность. Иначе говоря, обе оказавшиеся верными модели рассматривали советский блок как часть большего мира, взаимодействующую с этим миром, развивающуюся и изменяющуюся во времени и неизбежно накапливающую внутренние противоречия и конфликты. Коллинз основывал свой прогноз на долгосрочных закономерностях военной геополитики. Для Валлерстайна понимание коммунистических партий и государств должно было обязательно исходить из контекста капиталистической мироэкономики. Только в глобальном макроконтексте можно оценить варианты политического выбора, явно и неявно возникающие в разных зонах миросистемы. Геополитика и миросистема — отличающиеся, но аналитически пересекающиеся измерения. Проверку действенности данной комбинации аналитических взглядов на мир нам дает альтернативный выход Китая из коммунизма, о чем в свое время не писали ни Коллинз, ни Валлерстайн. Тем не менее их теории вполне могут объяснить и Китай.
История и мировой контекст весьма различным образом сформировали характер русского и китайского коммунизмов, в конечном итоге обусловив различие их финалов. На сегодня экономические историки убедительно документально установили первенство средневекового Китая в достижении порога капиталистического производства и торговли. Императорский Китай, однако, не стал первой капиталистической страной в истории по причинам в основном геополитического характера. Прежде всего, конечно, впечатляет длительность существования китайской империи, выработавшей по-своему эффективные способы сохранения внутренней классовой «гармонии» и предотвращения внешних вторжений кочевников — двух основных угроз аграрным империям прошлого. На Западе после падения Рима подобной «мироимперии» так и не появилось, что вынудило западных капиталистов вооружаться и защищать себя самостоятельно, объединяясь сначала в систему городов-государств, а затем — в современные национальные государства и колониальные империи. Китайская аграрная империя пала фактически в середине XIX века. Китайские предприниматели столкнулись как с внутренними беспорядками, так и с иностранным господством колониальных организаций Запада и Японии. Но велик Китай, и весь он не мог ни вымереть от голода, опиума и болезней, ни подпасть под полное иностранное господство. В тяжелых катаклизмах прошло более чем столетие, прежде чем повстанцы-коммунисты одержали верх и восстановили государственный порядок. На этом китайские коммунисты, как настоящие революционеры и модернисты, останавливаться не собирались. Их социальные, санитарные, образовательные реформы имели значительный успех, особенно учитывая скудость ресурсов и громадность страны. Однако попытка маоистов запустить индустриализацию советского образца за счет крестьянства обернулась катастрофическим голодом, за которым последовало десятилетие политических распрей в партийных рядах. Маоисты погубили десятки миллионов крестьян, но так и не добились индустриализации. Внешнеполитические и военные амбиции Мао Цзэдуна также зашли в тупик. Китай оказался не в состоянии решать задачи даже регионального масштаба, не говоря уже о том, чтобы запустить мировую революцию. Что оставалось?