Говоря, по справедливости, у советологов в 1980 году были основания для возмущения. Коллинз добывал свои эмпирические свидетельства из исторических атласов древних и средневековых империй. Его геополитическая модель при этом не говорила ровным счетом ничего о текущем положении в Польше, Никарагуа, Анголе, Афганистане или о здоровье Брежнева. Более того, коллинзовский прогноз крушения Советского Союза содержал весьма неопределенные предсказания сроков: «в течение следующих десятилетий, хотя и не более полувека». Макросоциологические прогнозы могут определить лишь направление структурного сдвига и приблизительно оценить его темпы. Едва ли кому-то под силу большая точность в долгосрочной перспективе. Впрочем, потрясающе недальновидными оказались и краткосрочные экспертные прогнозы советологов, считавших СССР фундаментально неизменным.
В этой главе мы рассмотрим, как давние предвидения Коллинза и Валлерстайна соотносятся с тем, что мы теперь знаем о реальной исторической траектории СССР. Наши дебаты о перспективах капитализма требуют прояснения того, что представляла собой коммунистическая альтернатива. Однако объект нашего анализа едва различим среди густых клубов идеологической пыли. Именно поэтому я предлагаю не спорить об абстрактных нормативных принципах свободы и «истинного» социализма, а вместо этого поглядеть, что выходит, если поместить коммунизм в широкую сравнительно-историческую перспективу.
Российская геополитическая платформа
Первичный коммунистический прорыв, случившийся на обломках Российской империи в 1917 году, был результатом невероятного стечения исторических обстоятельств. Во всяком случае, не более невероятного, чем первичный капиталистический прорыв на Западе в XVI веке, да и любая скачкообразная трансформация в социальной организации. Это не значит, что большевистская революция была какой-то аномалией. Исторические случайности такого рода на самом деле реализуют скрытые до тех пор новые структурные возможности, возникающие в кризисные моменты из-за разрушения прежних ограничителей. Бешеная энергия и историческая дальновидность выдающихся личностей истории (равно как и обескураживающие немочь, метания и недальновидность великих неудачников истории) возникают в переломные моменты в зависимости от изменчивых структурных возможностей и невозможностей, усиливая в ту или иную сторону личные качества и последствия индивидуальных действий людей, оказавшихся на пике событий. Альтернативы, покуда они не реализованы, кажутся невозможными всем, кроме тех, кого впоследствии объявят харизматическими личностями, провидцами и гениями добра или зла. При внимательном рассмотрении становится понятно, что провидцы и окрыленные внезапной удачей «люди действия» неизменно оказываются теми, кому довелось более-менее случайно обнаружить новые возможности и, ощутив первые успехи, взяться с многократно усиленной эмоциональной энергией за превращение возможного в действительное. Однако в большом современном мире, тем более в моменты структурной ломки, возможностей больше, чем может стать действительностью. Именно это задает как конфликтность, так и непредсказуемость истории. Большевистское восстание 1917 года надолго закрыло для России либеральные возможности, хотя, трезво оценивая тенденции межвоенной Европы, они были исчезающе незначительными. Большевики также лишили Россию гораздо более реальной возможности одной из первых в мире получить некий фашистский режим. Ленин со своей небольшой группой соратников, таким образом, сыграли огромную роль в изменении исторического пути России и всего мира. Но причинно-следственная логика, как водится, действует и в обратном направлении. Не менее важным было то, что первая успешная коммунистическая революция произошла в такой стране, как Россия, а не в Италии, Мексике или даже Китае. (Хотя остается теоретически важная гипотеза, в каком бы направлении двигалась европейская и мировая геополитика XX века, если бы после 1918 года радикальным социал-демократам удалось консолидировать власть в потерпевших поражение Германии и Австро-Венгрии.)
Чтобы вполне оценить геополитическую и экономическую платформу, называемую сегодня Россией, надо вернуться назад во времени к тем ключевым моментам, в которые Российская держава приняла свои знакомые очертания. Первый такой момент относится к началу Нового времени, примерно между 1500 и 1550 годами. Если бы журналисты могли опросить тогдашних экспертов-политологов о важнейших событиях и трендах их мира, то, скорее всего, им бы указали на удивительно плотную во времени серию возникновения новых империй на обширной части суши между Тихим и Атлантическим океанами. Эти воображаемые эксперты, большинство из которых, по всей видимости, говорили бы на китайском, персидском и арабском, о протестантской реформации на далеком северо-западном выступе Евразии упомянули бы вскользь и, вероятно, с сожалением («Увы, полуголодные европейцы никак не изживут свои ереси и смуты»). Даже недавнее открытие Америки не особенно бы взволновало современников. В ту пору производственным и демографическим гигантом оставался, безусловно, Китай, восстановившийся после монгольских нашествий при неоконфуцианской династии Минь. Вскоре после 1500 года Великие Моголы (на самом деле выходцы из Туркестана с его давней персидской традицией) принесли имперское правление в извечно раздробленную Индию. В те же самые годы единство Ирана восстановили основоположники шиитской династии Сефевидов. Между 1453 и 1512 годом турки-османы практически целиком овладевают наследием Восточной Римской империи. Вскоре и ставшие испанскими Габсбурги успешно приступают к возведению католической империи на месте бывших западных провинций Рима. Практически для всей Евразии наконец закончилось ужасное Средневековье с его кочевыми нашествиями, феодальными усобицами и всевозможными восстаниями. Возобновление порядка и процветания на заре Нового времени обеспечивали массивные империи, которые, в свою очередь, усиливались целым рядом важных новшеств: более производительными аграрными и ремесленными техниками, бюрократизированной системой налогообложения, официальными религиозными иерархиями и не в последнюю очередь множеством пушек, которые стали главным доводом укрепляющихся монархий.
В этой общей картине Россия оставалась на дальней периферии или даже за пределами имперских миросистем Евразии. Но во фланговом месторасположении были и значительные преимущества. В уязвимый период формирования Московское царство оказалось защищено самой географической удаленностью от более сильных конкурентов на западе и юге, прежде всего от турок и разного рода европейских «немцев». Огнестрельное оружие тем временем перевернуло многовековое неравенство сил между конницей кочевников и оседлыми земледельцами. Восточнославянские крестьяне теперь неуклонно теснили тюрко-монгольских кочевников на обширных плодородных землях степи, что обеспечило России XVI века колоссальный прирост податного населения. Русская «реконкиста» по своим масштабам и природе сравнима с испанской. Казаки (вооруженные жители приграничья) и следом за ними регулярные гарнизоны выдвигались через степи по направлениям, ровно противоположным тем, по которым ранее происходили набеги кочевников. Всего за полтора столетия Россия дошла до китайской границы.
Нет ничего особенно удивительного в том, что в XVI веке Россия стала империей в одном ряду со многими другими империями, возникшими благодаря пороху. Куда удивительнее то, что в 1900 году Россия все еще оставалась расширяющейся великой державой. В конце концов, к 1900 году и Китай, и Индия, и Иран, даже Турция и Испания утратили свои некогда ведущие позиции. Причина такого масштабного падения всех остальных, очевидно, была связана с тем, что за истекшие четыре столетия возникло с северо-запада Европы и охватило своими колониями почти всю планету. Впечатляющая поначалу борьба габсбургской Испании за реставрацию Западно-римской империи вызвала сопротивление небольших королевств, княжеств, независимых кантонов и городских союзов Северо-Западной Европы. Если бы панъевропейская католическая монархия подавила эти очаги сопротивления, то протестантская Реформация осталась бы в истории как еще одна ересь, а восстававшие против Габсбургов северные князьки и торговцы — как мятежные феодалы и морские пираты. Однако долгие кровавые религиозные войны в Европе завершились к 1648 году полнейшим патом между католической империей и протестантским альянсом капиталистических купцов-космополитов с отныне национальными королями. Именно этот военный и идеологический пат, а не протестантизм как таковой, обеспечил выживание первых национальных капиталистических государств, Нидерландов и Англии.